Открытость Паруйра влекла к нему, но и делала его уязвимым. Мало кто знал, насколько ранима его чувственная натура. Своей почти негритянской внешностью он чем-то напоминал нам порывистого Пушкина-лицеиста. Рассерженным видел я Паруйра всего раз, когда один известный негодяй из ЦК Компартии Армении отдал распоряжение рассыпать набор его блистательной книги «Егеци луйс» - «Да будет свет», издание которой благословил католикос всех армян Вазген Первый…
Когда началась травля Бориса Пастернака, дошел до нас слух, что комсорг Литинститута Сергованцев, подстрекаемый секретарем Союза писателей СССР Львом Ошаниным, собирается к нам в группу – требовать поставить свои подписи под документом, «клеймящим этого иуду». Пасквиль собирались опубликовать в «Литературной газете». Мы кинулись к Паруйру за советом: « Как быть? Против совести идти мы не можем, но в противном случае нам грозят исключением из института». И он нас выручил, сказав как друг и старший брат: «Прикиньтесь провинциальными дурачками, мол, не знаете такого и ничего из его вещей не читали». Что мы и сделали. Номер прошел, хотя мы и боялись, что кто-нибудь из общаги стуканет, что мы дружны с Ирой Емельяновой, падчерицей Пастернака, снабдившей нас рукописью «Доктора Живаго» задолго до того, как та стала ходить по рукам.
В московской Паруйровой квартирке для преподавателей мы бывали не раз: хлебосольная Нина часто приглашала нас на всевозможную вкуснятину грузинской и армянской кухни. Паруйр же всем напиткам предпочитал трехзвездочный армянский коньяк.
Радушие Паруйра проявлялось во всем. Как-то, завидев на улице вконец расстроенную женщину в слезах, сердобольный Паруйр подошел к ней и справился – в чем дело? Оказалось, ей надо было срочно выехать к больному ребенку, а билетов в железнодорожной кассе уже не было. Депутат Верховного Совета Армянской ССР Паруйр Севак усадил бедняжку в такси, поехал с ней на вокзал, выбил по депутатской брони билет, купил его за свой счет и самолично посадил женщину в поезд…
Нелепая, на первый взгляд, гибель остается для многих загадкой и по сей день. И поскольку на похоронах Паруйра меня не было, он остался жить во мне молодым и жизнелюбивым.
Паруйр Севак ( настоящая фамилия Казарян) родился 26 января 1924 года в Чанахчи (ныне Зангакатун) Араратского района Армении. После окончания школы, в 1940 году поступает на отделение армянского языка и литературы филологического факультета ЕрГУ. После окончания ЕрГУ в 1945 году, Севак поступает в аспирантуру Академии Наук Армении. В эти же годы он женится на своей однокурснице Майе Авагян и у них рождается сын — Грачья, однако через несколько лет этот брак распадается. Севак уезжает учиться в Москву и поступает в Литературный Институт им. Горького. В Москве он женится на Нине Менагаришвили. В браке с Ниной у Севака родилось двое сыновей — Армен и Корюн. В 1955 году он заканчивает институт им. Горького и до 1959 года занимается преподавательской деятельностью в том же институте. В 1960 году Севак возвращается Ереван. В 1963-1971 годах работает в Институте Литературы им. Абегяна в качестве старшего научного сотрудника; в1966-1971 годах становится секретарем правления Союза писателей Армении; в1967 году защищает диссертацию и получает степень доктора наук. В 1968 году его избирают депутатом Верховного Совета Армянской ССР. А 17 июня 1971 года, возвращаясь домой из родной деревни, Паруйр Севак с женой Ниной Менагаришвили попадают в автокатастрофу и погибают.
Из поэмы «Бессонного набата колокольня»
ПЕРЕГУД ВЗЫСКУЕМОСТИ
За месяцем месяц незримо течет,
К священным писаниям душу влечет.
Высокого смысла исполнены фразы,
Молчанье хранят онемевшие хазы.
ак много сокровищ, и все под замком!
Владеющий с ними едва ли знаком,
К хранилищу клада не знает ключа.
Осталась на судьбах от пыток печать.
До вздоха последнего надо идти,
Чтоб ключ тот волшебный однажды найти.
И он глазами хлопает от боли:
Неужто путь сквозь годы мне заказан?
Перед глазами – вольно ли, невольно,
Опять плывут загадочные хазы.
Их много, зашифрованных в псалмы,
В мелодии, летящие под купол.
Творили их великие умы.
Те знаки и таинственны, и скупы.
Вот книга «Виршей», их небесный лад
Погреб пергамент в бесконечных складках.
Таится время в четких их порядках,
И что ни рукопись – бесценный клад.
А пользы что?
Созвучья в знаки свиты
И ни один доселе не прочитан.
Огонь утрачен – души жечь
И за собой увлечь?!
Язык их как окаменел:
Ворочаться не хочет – онемел,
И «проповеди» - речи бездыханны,
В них воскрешений не отыщешь манны.
«Да будет свет!»
Благою вестью
Озвучил кто б, чтоб честь по чести.
Так убыв
Так убывает год за годом,
И в стенах каждого прихода
На полках стынут с хазами тома.
В них пульс народа, часть его ума.
Воплощены в крюки и знаки,
Шуршат пергаменты, как злаки.
Иному может и приснится,
Что перед ним стоит гробница.
В безмолвии могильном плиты
Ему завидуют открыто.
Надгробий стройных вереница -
Замшелых, пыльных книг страницы.
Какая значимость во всем!
Резьбой по камню… эпитафий
Язык и лаконичен, и суров,
Как обезличен;
Орел ли, голубь сизый,
Здесь каждый символ временем пронизан –
Кто где парил и чей покинул кров,
Где приземлился, на каком крыле,
В мольбе ли, хвори, в стуже ли, в тепле…
В какой ушли неведомой печали?
Кто как рыдал, слезами обливался-умывался…
Кузнец с Железом,
Как они срастались
На наковальне
И как душа плясала на огне?
Чабан с Овцой
Как изъяснялись,
Как срослись,
Пока отары на камнях паслись?
И хлопал воспаленными глазами:
Пусть день меня листает раз за разом.
И, зачарованный виденьем, замер:
В него беззвучно проникали хазы…
В них не было ни жалобы, ни стона,
Лишь сила звука высотою тона.
Никто их не исполнит монотонно,
Созвездия крюков, значков и точек…
Их безысходность пульсом душу точит,
Бросая в дрожь,
И если есть нужда в них – обретешь,
Ведь мысли-то толкаются по темени:
Не сразу, может статься, но во времени.
Авторский перевод с армянского Ашота Сагратяна
