sparent; line-height: 1.2;">В Доме культуры часто организовывались концерты с участием студийцев. Арно являлся их непременным участником. Перед концертом он волновался, хотя и он, да и мы все, знали, что выступит блестяще. Нередко он разряжал напряжение самоиронией. Однажды перед выходом на сцену он поглядел в зеркало, состроил сам себе рожу и зашагал к сцене. Бывало, проснувшись поутру, Арно долго лежал в постели. Он не выносил упреков на этот счет и не давал никаких объяснений. Но как-то в разговоре о том, в какое время дня продуктивнее работается, Арно сказал:

— Утром в постели. Именно тогда появляются лучшие мысли. Поэтому я иногда и лежу в постели долго, пока мысли не оформятся.

Общение студийцев — композиторов, режиссеров, писателей, художников, артистов балета давало нам возможность взаимного обогащения. Ерванд Кочар, живший в нашем общежитии, любил повторять латинское изречение:

«Искусство одно. Формы выражения — разные». Мы и старались проникнуть в эти разные формы выражения… Не проходило и дня, чтобы не делились впечатлениями, новой информацией. Как водится, часто спорили. Иногда поражались, какие мы разные! В Москве мы взрослели.

Времена были сложные, трудные. Мужали мы и как граждане. Много событий пришлось пережить в те послевоенные годы: жесткую, уничтожающую критику в адрес Ахматовой и Зощенко в Постановлении ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград».

Постановления ЦК о кинофильме «Большая жизнь», об опере «Октябрь» — все это потрясало воображение. Мы были потрясены, когда узнали о том, как, мучительно переживая несправедливую критику, Арам Ильич попал в больницу. Я думаю, что тогдашняя критика в адрес Прокофьева, Шостаковича, Хачатуряна сделала наших композиторов-студийцев более зрелыми.

Взрослели мы и просто как люди. Хочу вспомнить один случай, сыгравший великую роль в формировании жизненных принципов Арно, да и наших — очевидцев случившегося — тоже. Арно по праву считался одним из самых талантливых студентов, и он привык к соответственному отношению к себе со стороны всех студийцев. Неуважительного отношения к себе он не видел. И однажды в споре с художником Володей Айвазяном не выдержал его издевательских острот и швырнул ему в лицо пепельницу. Попал в бровь. Пошла кровь. Все присутствующие были потрясены случившимся. Володя был старше нас на десять лет, прожил трудную жизнь, был остроумен, а порою и невыносимо едким в своих выражениях. И он так больно жалил, что Арно потерял самообладание… Прикрыв рану платком, Володя пошел в поликлинику, взял справку о степени полученной им травмы, пошел в суд и подал на Арно иск. Через день-другой Арно получил извещение о том, что такогото числа он должен явиться в суд в качестве обвиняемого по статье такой-то. По этой статье полагалось тюремное заключение от одного до трех лет.

Мы все кинулись к Володе, просили, чтобы он отозвал иск. Володя, смеясь над нами, сказал: «Вы что, в самом деле считаете, что я должен простить ему?! А если бы он попал в глаз? Я ведь художник! — И серьезно заключил.— Вот когда он сядет за решетку, со всеми вытекающими последствиями, тогда поумнеет. И вы, бобики, тоже поумнеете…»

Нетрудно представить, как переживал Арно эти несколько дней в ожидании суда. Жизнь его могла повернуться в совершенно другую сторону…

Могу с уверенностью сказать, что за эти дни Арно действительно повзрослел. Да и мы тоже… И только в день суда Володя отозвал свой иск и сказал нам: «Я свой долг выполнил».

…Арно б�

…Арно был привязан к инструменту не только как композитор, но и в не меньшей степени как пианист. Готовясь к дипломному концерту, он день и ночь играл Второй фортепианный концерт Рахманинова. Целыми днями мы слышали повторяющиеся сотни раз фразы, отрывки этого изумительного произведения, слышали игру Арно, когда на дворе стояли осень и зима, весна и лето. В моем восприятии определенный отрезок нашей жизни в общежитии связан со звуками этого концерта. В нем есть какая-то мудрая грусть — свидетельство духовной зрелости автора, идущая, вероятно, от ощущений уходящей молодости, уходящей жизни. Есть в нем и удивительная мужественность, воля, вера во всемогущество духа. В то время магнитофонов не было, музыку мы слушали только в концертных залах и, конечно, не имели бы возможности столько слушать этот изумительный концерт, не живи рядом с нами Арно. …На одном из последних телеинтервью Арно спросили, как случилось, что он увлекся песенным жанром. И Арно ответил: «Все началось с кинофильма «Песня первой любви».

Я — один из свидетелей этого воистину удивительного прорыва в песенный жанр и хочу более обстоятельно рассказать об этом. Съемочная группа нашего фильма уже набрала определенную скорость, работала в полном напряжении. Осталось снять несколько эпизодов, после чего без уже записанных песен продолжать съемки было невозможно. Именно в этот период Арно пришел на студию и, встретив меня, сказал: — Что будет, если я полечу в Москву? Мне завтра надо быть в Москве. Жена звонила, там серьезный вопрос с квартирой. Дайте мне администратора, и к вашему приезду песни будут готовы к записи. Это я вам обещаю. Как режиссер-постановщик я должен был сразу пресечь это его желание.

— Нет, дорогой, — уверенно сказал я,— ты прекрасно знаешь, что это невозможно.

— Почему невозможно? — скорее машинально спросил он.

— Потому что песни мы должны были иметь уже сегодня.

— Сегодня? — растерянно спросил он.

— Да! — так же уверенно ответил я.

И мы начали играть в игру. Он знал, о чем я буду говорить, и я знал, что ему известно все, что я скажу. Но тем не менее считал нужным сказать, потому как знал, что ему необходим возбудитель — своего рода допинг. И я начал долгий и нудный разговор:

— Через неделю мы кончим снимать все объекты, которые пойдут в фильм без песен. А вот ресторан не можем снимать — там Арсен поет. Не можем снимать ночной эпизод во дворе — там идет песня. Наконец, не можем снимать большой комплекс эпизодов в филармонии… Я не говорю о целом ряде эпизодов, также связанных с песнями. Далее приведу отрывок из моего дневника по этому фильму, написанный со свежим ощущением происшедшего.

«…Арно стоял передо мной неподвижно, с рассеянным взглядом, делая вид, что слушает меня. Он хотел, чтобы я говорил еще и еще, чтобы довел его «до точки»… Чтобы у него не было другого выхода, кроме как сочинить эти песни. Он глядел то вверх, то по сторонам. По глазам было видно, что он ушел куда-то в себя…»

…Ты пойми, я не говорю о выполнении планов, — продолжал я,

— хотя это тоже немаловажно. Пыл членов съемочной группы остынет. Без готовых песен у нас руки связаны… (Ага, он начал чтото насвистывать…) Тебе прекрасно известно, что если выпадем из графика симфонического оркестра кинематографии, то неизвестно, когда еще получим смену записи музыки… (Он уже увлекся, спел целую фразу…)

Я подумал, что мне уже нельзя останавливаться. Надо еще что-то сказать. Но о чем? Ну, конечно, о том, что без хороших песен фильм не состоится, что его песни на студии все ждут не дождутся, что если вовремя их не получим, то неизвестно, что будет со всей студией, и т. д. и т. п.

В этот момент к нам направлялись Юрий Ерзинкян, Хорен Абрамян и Жирайр Григорьевич Акопян (один из авторов сценария). Словно испугавшись того, что они сейчас налетят на него (на их лицах можно было явно прочесть вопрос «принес песни?»), Арно, оглядев всех характерным рассеянным взглядом, сдался:

— Мне нужен инструмент, — сказал он.

Жирайр Григорьевич предложил:

— Пойдем ко мне домой. Все направились к дому Жирайра Григорьевича. Арно шел впереди. Мы шли за ним, как бы окружив его чуткой нежностью, словно несли хрупкую вазу. А он, это чувствовалось, был во власти звуков. Вернее, звуки были уже в его власти. Он шел уверенно, вместе с тем спокойно, и явно в его душе раздавались уже нужные звуки. Шествие наше длилось минут пятнадцать. Как только вошли в дом Акопянов, Арно сразу же сел за инструмент. Мы все, встав рядом, молча следили, как он фразу за фразой выстраивал песню и потом фразу за фразой пел. Мы вдохновляли его молчаливым восторгом, искренней радостью создавали душевную атмосферу. И звуки незнакомой мелодии вырывались из души Арно на свет Божий. Хорик уже давно подпевал Арно. А когда песня была завершена, мы все хором (как потом говорил Арно — «не без фальши») вдохновенно пели.

Инструмент был под гипнотической властью Арно. Его пальцы касались клавиш, словно ведомые самой мелодией. Все мы ощутили не только радость, но и облегчение — дело сделано — песня о Ереване готова! Запишем на пленку, и съемки пойдут… Теперь уже, казалось, ничто не остановит Арно. После маленького перерыва он снова сел за инструмент. Мы опять окружили его и слушали, как он сочиняет вторую песню — песню о любви. Здесь дело пошло легче… И снова, после того как он кончил сочинять, мы эту песню хором спели.

Удивительное состояние было у всех. Так стремительно и так, казалось, легко сочинять песни! Мы были бы рады даже одной песне сегодня, но теперь имеем и вторую! И вдруг Арно, теперь уже сам, предложил сочинить и третью песню. «Ну, дает!..» — подумали мы. Третья песня — это та, которую Арсен должен спеть ночью, приехав с друзьями во двор своего дома. Песня должна быть народной. И тут Хорик, прекрасный знаток народных песен и не менее прекрасный исполнитель, начал петь одну за другой песни из городского фольклора. Арно остановился на одной из них — «Ереванская красавица» — и начал разрабатывать ее.

«…Значит, и эта песня будет у нас в кармане!..»

Арно говорил до этого дня, что работает над песнями, но, как выяснилось, у него были готовы только наметки, а песнями они стали именно в этот день. Казалось, чудо уже свершилось — родились песни, но это была только «первая рука», и Арно, конечно, продолжал над ними еще работать. Дней через десять мы поехали в Москву на запись музыки к фильму. И буквально накануне дня записи он позвонил мне, попросил зайти к нему домой. Он сыграл знакомую мне мелодию — «Песня о Ереване», и спросил:

— Так лучше, правда?

— Да, лучше, — согласился я, чтобы избавить его от сомнений — ведь завтра запись.

— Но здесь не хватает двух строчек текста, — сказал он. Я быстро сочинил две строчки. (Их надо было еще передать переводчику Гарольду Регистану и потом певцу Сергею Давидяну — целое дело!)

Но Арно был такой. Он работал над песнями до последней минуты. К неудовольствию дирижера и администрации оркестра он и в процессе записи вносил поправки и требовал новые и новые дубли. Таким он «неудобным» был в работе. Но все мы были вознаграждены — песни действительно получились прекрасные. Это подтвердили и сами артисты оркестра: Арно здесь получил первые поздравления от компетентных в музыке людей.

Часть монтажных работ мы вели на «Мосфильме». Когда монтировали эпизоды с песнями, звуки разносились по коридору, и тогда монтажницы из соседних комнат собирались у нашей монтажной. Вскоре к нам пришел редактор студийной многотиражки и попросил показать фильм творческой секции студии. Мы так и сделали. Фильм мы представляли вместе с Арно. После просмотра Арно услышал много хороших слов о своих песнях.

Когда фильм вышел на экраны Армении, песни сразу «пошли в народ», их стали петь повсюду. Примерно через год фильм вышел на всесоюзный экран, и песни Арно стали популярны по всей стране, исполнялись повсюду, где шел фильм. Чуть позднее, после выхода фильма на союзный экран, снимая следующую свою картину, я был в Москве, Ленинграде, Киеве, и в ресторанах гостиниц, в которых я останавливался, исполняли эти песни.

Позднее Арно рассказывал, как он был взволнован, когда, находясь с гастролями в далеком сибирском городе, услышал свою песню: «Где б ни был я, но ты всегда со мной, мой Ереван» и так далее. Через несколько месяцев после выхода фильма на союзный экран в связи с сорокалетием Советской Армении мы с Арно в составе делегации нашей республики были в Грузии. И тут тоже оказались свидетелями популярности его песен. Гостеприимные хозяева показывали нам свою республику, и куда бы мы ни приехали, слышали песни из нашего фильма. Тут я воочию убедился, что у хороших песен действительно имеются крылья. В Кахетии стол был накрыт во дворе величественного храма Алаверди. Хозяева приняли нас по-настоящему радушно. Блаженное время дружбы народов! Тосты… Тосты… Тосты… Когда стемнело, в небе зажглись звезды и луна освещала наш огромный стол, кто-то начал петь «Песню первой любви». Ее подхватили другие, наконец запели все — человек сто. Кто умел, пел в полный голос, кто не умел, просто шевелил губами. Песня овладела душами всех присутствующих… Конечно, «эксперимент» был подготовлен хозяевами, но все равно, это было чрезвычайно волнующе. Когда возвращались в Тбилиси, Арно сказал:

— Видишь, какова сила песен. Над «Героической балладой» я работал два года, ты — свидетель. А кто знает «Балладу»? Небольшое количество людей. А песни… Непередаваема сила песен! Если они хороши, их будут петь все! Так Арно словно открыл для себя силу песен и, главное, открыл в себе песенника.

Но наш фильм, как и его песни, имел и оппонентов. И очень серьезных. Еще до выхода фильма на экран в Ереван приехал известный режиссер Райзман. Посмотрев фильм, он с доброжелательной интонацией сказал:

—…Не обижайтесь, товарищи. Это чистейшей воды мелодрама (в то время этот жанр осуждался.— Л. В.) с обилием сентиментальных эпизодов, я бы сказал, слащавыми песнями… Нет в фильме нужной гражданственности, политической направленности… За такой фильм вас хвалить не будут… Подумайте о своем будущем… (жесткое время политического киноискусства). И добавил:

— Фильм будет иметь зрительский успех, но вы не прельщайтесь этим…

Еще более резко говорил о фильме более известный в то время режиссер Герасимов. Он был председателем жюри на Всесоюзном фестивале в Киеве, где представлялся наш фильм. Мой друг, таджикский режиссер Кемиагаров, член жюри, сказал мне, что Герасимов наш фильм назвал «мещанским» и даже не поставил на обсуждение.

Арно не придавал значения критике и не изменял своей лире, потому что из года в год он видел, с какой радостью принимает народ его песни. Из года в год, из десятилетия в десятилетие сочинял песни в своем стиле и стал популярнейшим песенником страны. (Популярность, кстати, видна и по гонорару, который получает композитор. Арно как-то говорил, что за один год он заплатил партвзнос на такую сумму, за которую мог бы купить автомобиль «Запорожец». А доход он имел главным образом от песен.)

Приведу, как мне кажется, самую высокую оценку песенника Бабаджаняна. Давид Персон, близкий человек Хачатуряну, однажды сказал мне: «Уж если Арам Ильич и завидовал кому-то, так только Бабаджаняну, и из-за песен, потому что ему по каким-то причинам не удалось создать задуманный им цикл песен. А он очень хотел этого».

Однако этот «мещанский» фильм вот уже около сорока лет смотрит народ.

И песни из фильма поет и поет народ. Поют в разных ансамблях, исполняют в разнообразных клипах… и просто поют…

Песни Арно привлекают эмоциональностью, красотой, мелодичностью, а в нынешние тяжелые времена можно добавить: они любимы народом еще и потому, что проникнуты неистребимым жизнелюбием.

Жизнелюбие… Здесь, наверное, стоит рассказать и о болезни Арно. Еще в молодые годы, в пору первых творческих успехов, ему пришлось обратиться к врачам. Врачи сообщили нам, что Арно обречен… Ему, естественно, никто ничего не сказал. Но наверняка годы и десятилетия он жил с нерадостными мыслями. Диагноз, к счастью, оказался ошибочным, но беспокойные мысли не могли не тревожить его. И при этом все эти годы он продолжал работать.

Одно из последних произведений, созданных Бабаджаняном — «Элегия в память Арама Хачатуряна», стало элегией и в память самого автора.

Умер Арн

Умер Арно в ноябре, а через месяц с небольшим, в новогодний вечер, по Ереванскому телевидению показали его, исполняющего эту элегию, — одна из последних видеозаписей композитора. Музыка продолжала звучать. Показывали участников новогоднего вечера, потом — рояль. Но за ним уже не было Арно. Эта немудреная режиссерская находка выразила чувства миллионов любителей музыки Бабаджаняна: его музыка продолжает звучать и после смерти ее автора.